... Это был круглый стол литераторов в Португалии, в 1988-м году (!)...
Дуже цікаво. Дякую
Знайшла спогади Анінського про цю конференцію:
http://socarchive.narod.ru/infochan/person/n11/1122.htmДеякі фрагменти як доповнення до офіційного протоколу:
Cпойлер
...Тема-то не объявляется — она выявляется по ходу конференции. Надо следить за дискуссией.
Первый день: американцы, англичане, итальянцы.
Второй: скандинавы, португальцы.
Третий: немцы, французы.
Русский день — пятый. Перед нами, в четвертый день, еще одна сессия: «Литература Центральной Европы». Поляки, венгры, югославы, чехи... Братья. Убаюканные традиционной дружбой, готовимся мирно внимать.
Но тут-то все и начинается.
...В монотонном журчании перевода — какие-то новые ноты.
— ...Культура наша — западная, а жизнь — восточная...
— ...Мы — люди Центральной Европы, наши нервы истрепаны, наши задницы иссечены...
— ...Мы хотели бы заниматься, как и вы, метафизикой, но вынуждены заниматься политикой...
— ...Мы живем в тени советских танков...
Мне неловко и неудобно: я чувствую жалость и одновременно стыд от этой моей жалости...
Но Татьяна Толстая настроена иначе. Я чувствую, что дворянский потомственный гонор встал в ней дыбом. Я это вижу по ее глазам... Татьяна поднимает брови, поднимает плечи, поднимает взгляд и, возведя очи к потолку, изображает на своем ярком лице изумление и возмущение разом...
Боюсь, что я не воспроизведу ее реплику текстуально. Возможно, она и сама теперь уже в точности не вспомнит, что и как сказала. Но за смысл ручаюсь. И за драматический эффект ее реплики, прозвучавшей приблизительно так:
— Мне удивительны эти жалобы! Танки вам мешают писать? А вы отнеситесь к ним, как к плохой погоде! Что тюрьма, что дождик — это же стихия. Надо иметь тайную свободу. И не жаловаться на сторону!
Молчание, наступившее после этой реплики, кажется мне оглушительным. Я думаю: вот таким, наверное, должен быть эффект вакуумной бомбы. Наконец один из участников (чешский писатель, живущий в Канаде) подает голос:
— Вы знаете, Татьяна, с вашего любезного позволения, я все-таки предпочел бы, чтобы в моем саду шел дождик, а не стоял ваш танк.
Cпойлер
...Ах да, я же должен задать вопрос. Задаю:
— Скажите, почему между собой вы разговариваете как личности, а с нами — как с «представителями»?
Через мой вопрос переступают, не заметив. Потом уже итальянец, взяв слово, темпераментно включается: — Для вас — мы тоже не личности, мы безликие «литературы»! Вы не читаете наших книг, а беретесь учить нас внутренней свободе!
Cпойлер
...Бродский громко говорит в микрофон:
— Я кое-что хочу разъяснить. Мы в Советском Союзе (ого! Мы в Советском Союзе!) не рассматриваем литературу стран Центральной Европы как некое наднациональное целое. Для нас есть польская литература, есть чешская литература, венгерская, словацкая и так далее. Я вообще не понимаю, как можно объединять литературы по географическому признаку.
И тотчас Иозеф Шкворецкий, чех из Канады, поднимает руку:
— Но ведь между эстонской и киргизской литературами еще меньше общего, чем между польской и чешской, однако это не мешает вам в Советском Союзе объединять их в феномен «многонациональной советской литературы»! Где же логика?
Над головами выдвигается чья-то рука, большим пальцем вверх — жест, на всех языках означающий: «Браво!»
И тотчас я получаю необъяснимый удар тока. Как если бы что-то полыхнуло рядом или качнуло волной. Так чувствуешь ситуацию в драке, когда кто-то рядом решается принять или нанести удар. Косясь на палец, издевательски маячивший над головами, Бродский говорит:
— Это не логика, а традиция. Есть культурные реальности, как есть и реальности политические. Их надо учитывать и не надо путать.
Все смотрят на него — и на тот выразительный палец, который продолжает торчать над головами.
Все потому смотрят на этот палец, что разглядели, кому он принадлежит.
...
Чеслав Милош продолжает держать руку большим пальцем вверх, показывая, что он не просто оценил реплику Шкворецкого, но и сам хочет говорить. Майкл дает ему слово. Становится тихо. Это финал, конец, апофеоз. Никому уже не требуется ничего делать — только смотреть, как в очном поединке решают дело два нобелевских лауреата.
...Два эмигранта, один из Польши, другой из России, два нью-йоркских жителя, по слухам, даже соседи и приятели, давным-давно, наверное, все обговорившие между собой... Но здесь — нечто особое, здесь мировое шоу, здесь надо увенчать представление, оправдать ожидания, решить сюжет.
Милош:
— Иосиф, а эта идея, что нет центральноевропейской литературы, а есть польская, чешская и так далее, — она не напоминает тебе старый имперский принцип: разделяй и властвуй?
Бродский:
— Нет, Чеслав, не напоминает. О чем мы здесь говорим: о культуре или о политике? Причем тут «империя»?
Милош:
— Хорошо, я согласен, но тогда я напомню аудитории, кто первым применил к этой ситуации слово «империя»: это был поэт Иосиф Бродский!
Раздается чей-то смех...
Cпойлер
...Анатолий Ким говорит, что он тоже не танкист, а писатель. Но говорит об этом иначе: горько, открыто, беззащитно. В этой мгновенной исповеди вдруг слышится мне голос бывшего солдата, хлебнувшего лиха.
Что-то близкое по смыслу говорит и Довлатов. Тоже бывший солдат. Но интонация опять новая: покаянная, аховая, русская, с раздиранием рубахи: бра-атцы! Виноваты! Мы, русские, перед всеми виноваты! Надо представить себе фигуру Сергея, двухметрового гренадера, в роли «встающего на колени»...
