Cпойлер
Дердь Конрад (Венгрия): Я хотел бы избежать этого фальшивого разговора, от которого у меня остается неприятное чувство, что коллеги из Советского Союза говорят о вечности, о космосе, о неважности советского военного присутствия. Более того, они заявляют, что танки — лишь незначительное ухудшение климатических условий. Я так не считаю. Я убежден, что ваше отношение в целом, ваши нравственные идеалы, ваша литература отражают тот факт, что вы слишком осторожно судите собственную действительность — в том смысле, что ваши танки вас словно не касаются. Но я уверен, рано или поздно вам придется столкнуться с той ролью, которую ваша страна играет в мире. И прежде всего вы должны подумать о той части мира, что к вам ближе всего, которая является частью Европы и не желает присутствия у себя ваших танков, но была бы рада видеть вас в качестве туристов или друзей, приезжающих погостить и уезжающих обратно к себе. Чтобы изменить климат в вашей стране, недостаточно, как я полагаю, говорить лишь о необходимости перестроить русское или советское прошлое; необходимо также пересмотреть имперскую политику России, как прошлую, так и нынешнюю. Что же касается Европы, то тут речь прежде всего должна идти об устранении советского присутствия, по крайней мере военного. Центральная Европа была действительно освобождена от нацистской оккупации Советской армией, но это произошло сорок три года назад, и каким-то образом эта аномальная, эта временная ситуация продлилась слишком долго. Военное положение, законы военного времени, все еще царящие у нас, должны все же кончиться в этом веке. Поэтому вопрос в том, хватит ли нашим русским коллегам моральной и гражданской ответственности, чтобы посмотреть в лицо этой проблеме. В девятнадцатом веке те же самые вопросы стояли перед русскими писателями, в частности такими, как Толстой и Достоевский. Их ответы были нечеткими. У Толстого чуть лучше, у Достоевского — совсем плохо.
Данило Киш (Югославия): В отношении наших советских коллег есть нечто весьма неприятное, и это меня очень расстраивает. Это чувство не покидает меня со вчерашнего дня, и сегодня я хотел удержаться от споров, но их учительский тон взывает к ответу. Я чувствую себя мальчишкой, которому Татьяна Толстая и Лев Аннинский растолковывают прописные истины. Мы говорим здесь о литературе, о Центральной Европе, а они заявляют, что, с советской точки зрения, Центральной Европы не существует. Этот учительский тон докучает мне. Это «советская» манера общаться, а она всегда меня раздражала. В противоположность тому, что сказал Лев Аннинский, русские разговаривают с нами не как с личностями, а как учитель с учениками: «Мы, советские, сейчас объясним вам, что такое литература. Литература пишется отдельными личностями». Все это настолько элементарно, что я начинаю недоумевать — может, я что-то пропустил или чего-то не понял? И еще такие истины: Россия, Советский Союз, число жертв… Мы все это знаем. Но несмотря на подобное обрамление, факт остается фактом: советские танки стоят в Центральной Европе… Мы согласны, что Лев Аннинский или Татьяна Толстая не сидят в этих танках и не направляют их на нас, но хотелось бы знать, доходит ли до их сознания сам факт наличия танков. Или нечто похожее на синдром Большого брата или Большой сестры искупает присутствие этих танков? Вот как представляется мне эта проблема. Вопрос не только в том, чтобы отстоять концепцию Центральной Европы как таковую; скорее сама эта идея была выдвинута для того, чтобы подорвать концепцию Советского Союза, чтобы перестать рассматривать Центральную Европу лишь как одну из его составляющих, чтобы получить право быть самими собой. Речь идет о малых странах и языках этих стран, которые не хотят, чтобы их сваливали в одну кучу и призывали к порядку. Но именно это я здесь слышу, и меня это раздражает.
Салман Рушди (Индия): Постараюсь быть краток. Вопрос Дердя Конрада был: собираются ли русские интеллектуалы противостоять позиции, занимаемой СССР в мире? Это не означает: должны ли русские интеллектуалы решать проблемы? Это означает: собираются ли они осудить позицию СССР? Интересно, что ответ, как мне кажется, следующий: нет, не совсем. Примерно так: мы не политики. Мы хотим возделывать свой сад. Примечательно, что на конференции ПЕН-клуба, состоявшейся в Нью-Йорке пару лет назад, похожие вопросы были заданы американским писателям, многие из которых отговаривались похожим образом. Многие, но не все. Такое впечатление, что, по-видимому, — и я предлагаю русским писателям об этом задуматься, — человеку, который живет и пишет, находясь внутри одной из самых больших империй в мире, даже если он не пешка в этой империи, очень трудно заглянуть и разглядеть что-то по другую сторону границы. Поскольку многое из здесь услышанного звучало очень по-колониалистски, я позволю себе выдвинуть следующий тезис: одна из величайших привилегий поработителя — описание порабощенных. Русские же не устают повторять, что они не верят в существование Центральной Европы. Проблема здесь в том, что, если представители Центральной Европы верят в ее существование и так об этом и заявляют, не нужно заострять на этом внимание, потому что вы не разделяете этого убеждения. Это чистой воды колонизаторский жест. Разве не так? Вот вам тема для размышления. А Татьяне Толстой я хотел бы сказать, что вчера она использовала здесь метафоры, которые многим из нас показались фальшивыми. Тюрьма не свободнее свободы. Танк не климатический фактор. Полагаю, здесь еще и проблема с языком, и она также связана с этой колониальной проблемой. Наконец, я хочу указать на то, что в докладе, представленном Зиновием Зиником, который никто не обсуждал, содержится более или менее полная и, на мой взгляд, оскорбительная дезинформация о моих взглядах на Оруэлла, согласно которой я превращаюсь в этакого общественно-политического деятеля от идеологии. Метафора, которую использует Оруэлл в своем эссе «Во чреве кита», заключается в том, что писатели во время великих политических потрясений должны отступить в безопасное место — в чрево кита, подальше от жизненных треволнений, — и там переждать, пока буря не уляжется, а затем, когда опасность минует, выйти наружу. Я утверждал, что кита не существует. Тихих, безопасных мест нет. Нет такого места, куда вы могли бы удалиться и не принимать участия в потрясениях. Вот что я утверждал. Я не требовал, чтобы писатели занимали четкие общественно-политические позиции. Я не требовал, чтобы они выхватывали из кармана партбилет и размахивали им. Я говорил, что, если вы живете в мире, вы так или иначе с ним сталкиваетесь. Вы сталкиваетесь с ним. Вы вырабатываете свой ответ на то, что он вам предлагает. И мне кажется невероятным, что некоторые считают это не имеющим отношения к литературе, чем-то вне литературы
