Cпойлер
— Видите ли, медам и месье, этот замечательный день, который я запомнил на всю мою жизнь, начался довольно–таки паршиво! Был я тогда человек молодой, горячий, хватался за все... Ну, и среди прочих дел, занимался немножко антрепризой... Конечно, на то, чтобы привозить в Одессу крупные имена — Яшу Зингерталя или Шаляпина — на это я еще не имел подходящего капитала, но как раз осенью тысяча девятьсот десятого года мне удалось выписать из Петербурга Сашу Потемкина... Такой, знаете, русский богатырь, красавец... Играл сам на гармошке и пел куплеты... Женщины по нему сходили с ума! Так вот у этого Саши Потемкина по дороге из Петербурга в Одессу разболелись зубы, а когда он приехал, так у него начался флюс... Вот такая раздутая щека, говорить не может, только стонет, матерится и хлещет водку! А у меня снят зал в Аркадии, у меня висят афиши, у меня продаются билеты... Что делать, я вас спрашиваю?! Я беру этого Сашу Потемкина, сажаю его на извозчика и везу на Екатерининскую... Там живет моя знакомая женщина, зубной врач, Ревекка Захаровна Гордон... Красавица, между прочим, брюнетка! Она приглашает нас в кабинет, вне очереди, предлагает Саше Потемкину сесть в кресло и открыть по возможности рот, наклоняется к нему и... Ну, вы, я думаю, догадываетесь, что делает такой Саша Потемкин, когда к нему наклоняется интересная женщина с пышным бюстом... Сначала Ревекка дала по морде ему, потом она дала по морде мне, потом мы у нее просили прощения, и она нас простила... В общем, оставил их вдвоем, а сам поехал домой... Я приезжаю домой, меня встречает жена и говорит — у тебя, говорит, был какой–то очень важный господин и оставил тебе свою визитную карточку... Она подает мне карточку, так уже по одной этой карточке я понимаю, что тут что–то особенное — бристольский картон с золотым обрезом... И крупными буквами напечатано "Теофилос Кастаки, негоциант". А сбоку, от руки приписано — "жду вас в гостинице "Лондонская", в номере три, прошу явиться не мешкая, Т.К." Так, прямо, и написано, черным по белому "прошу явиться". Ну, я меняю сорочку, еще раз бреюсь, прыскиваюсь одеколоном и еду... В гостинице "Лондонская", внизу, меня спрашивают, как моя фамилия, я называю, меня провожают к дверям третьего номера, я стучу и слышу приятный голос: "Войдите!" Я вхожу и вижу — на диване полулежит пожилой, но еще довольно интересный господин с черными усами, в шелковом красном халате с золотыми драконами — я потом купил себе точно такой же — рядом с ним сидит роскошная дамочка, которая ему годится если не во внучки, то в дочки, во всяком случае... И на дамочке кисейный пеньюар — откровенно говоря, его могло и не быть — такой он был прозрачный... Но я на дамочку не смотрю, а смотрю на господина Кастаки — я сразу понял, что это и есть Кастаки — и представляюсь, скромно, но с достоинством:
— Раевский!
— Садитесь, господин Раевский! — говорит Кастаки и показывает мне рукою на кресло. Я сажусь, подтягиваю брюки, жду.
— Видите ли, господин Раевский, — говорит Кастаки, — вы, надо полагать, читали в газетах сообщение о том, что в Одессу, на гастроли, приезжает мой друг, великий итальянский трагик Томазо Сальвини...
— Разумеется, — говорю я и говорю неправду, потому что я так замучился с этим Сашкой Потемкиным, что уже, наверное, целый месяц не читал никаких газет.
— Мой гениальный друг синьор Томазо Сальвини приедет в Одессу ровно через неделю, — продолжает Кастаки. — Он будет играть в цирке знаменитую пьесу английского драматурга Шекспира "Юлий Цезарь". Из римской жизни. Я киваю головой, на всякий случай, но ничего не говорю, жду.
— Так вот, господин Раевский, нам нужны римляне! Нам нужна толпа, нам нужны сенаторы — ну, одним словом, римляне! И побольше!
Я глотаю слюну и спрашиваю:
— Сколько?
— Тысяча человек, по крайней мере.
— Молодые или постарше?
— Молодые, — говорит Кастаки, смотрит на дамочку в пеньюаре и грустно улыбается. — Из молодых, в крайнем случае, можно сделать старых. Наоборот, к сожалению, получается много хуже.
— Когда вам нужны, господин Кастаки, эти тысяча человек? — спрашиваю я.
— Завтра.
— Хорошо! — говорю я и встаю.
Кастаки и дамочка в пеньюаре начинают смеяться. Они смеются, а я стою, жду.
— Неужели, — говорит Кастаки, — вы действительно уверены, господин Раевский, что за один день вы сумеете набрать тысячу человек статистов?
Я наклоняю голову.
— Да, — говорю, — я уверен.
— Садитесь, — говорит Кастаки и снова показывает мне рукою на кресло.
Я сажусь.
— Вы нам нравитесь, господин Раевский! — говорит Кастаки, спускает ноги с дивана и наливает из большого фарфорового кофейника две чашки кофе — себе и своей дамочке. Мне он, между прочим, кофе не наливает, заметьте. Но дело, конечно, не в кофе, а дело в том, что он говорит. А говорит он следующее:
— Когда мы с Таточкой приехали в Одессу — а приехали мы два дня назад — мы просили знакомых, чтоб нам порекомендовали молодого, энергичного человека. Нам порекомендовали вас, господин Раевский. И теперь я вижу, что порекомендовали не зря. Но меня удивляет, господин Раевский, что вы не спрашиваете — какие условия. Или вас условия не интересуют?
Я говорю:
— Интересуют.
Кастаки со своей Таточкой снова начинают смеяться. Они смеются долго, а я сижу и молчу, как таракан. Наконец, отсмеявшись, Кастаки вытаскивает из кармана халата платок с монограммой, вытирает глаза, оглушительно сморкается и говорит:
— Условия, господин Раевский, такие — каждый римлянин за участие в репетиции получает полтинник, а за участие в спектакле — рубль. Вы получаете за репетицию десять рублей, а за спектакль двадцать. С вами расплачиваюсь я, а со статистами расплачиваетесь вы. Если завтра, как вы обещаете, будет тысяча человек — они должны явиться к цирку в десять часов утра — тогда, господин Раевский, я выписываю вам чек, вы получаете в банке деньги и сами, лично, во время всех гастролей моего гениального друга Томазо Сальвини, рассчитываетесь со статистами. Вас устраивают такие условия, господин Раевский?
...Я вышел из "Лондонской", друзья мои, я не вышел — я вылетел, как на крыльях. У меня дрожали ноги, и лицо было мокрое, как будто я купался. Причем лицо у меня горело, а ноги были холодные. Я сел в пролетку и приказал извозчику:
— В Университет!
Но по дороге я еще заехал в цирк, выяснил кое–какие подробности, а уже оттуда — в университет. Я оставил извозчика ждать — если пошли такие дела, то кто считает копейки — а сам подошел к швейцару, приподнял шляпу и спрашиваю:
— Господин швейцар, вы не могли бы мне сказать — в какой аудитории читает сегодня лекцию господин профессор Квачевский?!
Между прочим, об этом профессоре Квачевском я не имел ни малейшего понятия — кто он и что он, и какие лекции он читает. Просто я слышал — об этом говорила вся Одесса — что его хотели уволить из университета, студенты устроили целый трам–тарарам, чтоб его оставили. Ну, и я рассудил, если студенты не хотят, чтоб профессора увольняли, то на лекции его должно быть больше всего народу. И я оказался прав. Профессор Квачевский читал свою лекцию не где–нибудь, а в актовом зале. И читал он — это же надо, друзья мои, чтоб было такое совпадение — теорию римского права! И народу было видимо–невидимо, яблоку упасть было негде! Ну–с, господин профессор Квачевский заканчивает свою лекцию, ему бурно аплодируют — тут выскакиваю я, я поднимаюсь на кафедру, я, кажется, слегка даже отталкиваю в сторону господина профессора, и я кричу — у меня ни до, ни после — никогда не было такого голоса, как в этот день.
— Господа студенты! — кричу я. — Через неделю в Одессе начинаются гастроли величайшего трагика синьора Томазо Сальвини! Кто хочет увидеть спектакли с его участием — поднимите руки!
Ну, разумеется, все хотят, все поднимают руки.
— Замечательно! — говорю я. — Но, между прочим, билетов в кассе уже нет! А те, которые были, так самые паршивенькие стоили не меньше чём пять рублей!.. Вы бы сидели, за эти сумасшедшие деньги, на самой верхотуре, и великий трагик казался бы вам величиной с муху... Положение, господа студенты, прямо–таки безвыходное!
Я делаю паузу, а в зале начинается шум.
— Тихо! — снова кричу я, и зал замолкает. — Есть люди, у которых при безвыходном положении опускаются руки. А есть люди, которые стучатся во все двери, и одна из этих дверей обязательно оказывается открытой... Вы имеете, господа студенты, такую возможность — видеть синьора Томазо Сальвини не с какой–нибудь там галерки за пять рублей, а совсем рядом, ближе, чем видите сейчас меня. И не просто
видеть. Вы будете играть вместе с ним в одном спектакле из римской жизни. И это вам обойдется сущие пустяки. Полтинник за участие в репетициях и один рубль — за спектакль! Так что, господа студенты, кто имеет на это желание — прошу опять поднять руки!
И все хотят, все поднимают руки, все кричат:
— Прекрасно!
— Спасибо!
— А кому платить деньги?
— Деньги будете платить мне! — говорю я. — Но, прежде всего, завтра, в десять часов утра, вы должны явиться к зданию цирка. Вам ясно, господа студенты!
И тут я чувствую, что кто–то дергает меня за рукав пиджака. Я оборачиваюсь и вижу, что это господин профессор Квачевский.
— Скажите, — негромко говорит господин профессор, — а я тоже могу принять участие?
— Можете! — говорю я. — И даже, господин профессор, поскольку вы такой знаменитый, то вы можете принимать участие и в репетициях, и в спектаклях совершенно бесплатно!
Ну–с, на следующее утро, ровно в десять часов утра, у цирка была толпа, приблизительно, в три тысячи человек. Тысяча пришла — это были те, которых я пригласил, а еще две тысячи явились, чтобы выяснить, что происходит и для чего пришла эта первая тысяча.
В пятнадцать минут одиннадцатого подъехал на извозчике господин Кастаки со своей Таточкой, увидел эту толпу, сделал удивленное лицо, приподнял котелок и помахал мне рукой. Я подошел.
— Да, месье Раевский, — говорит Кастаки, — теперь я вижу, что с вами, действительно, можно иметь дело!
Он достает из кармана бумажник, вытаскивает уже подписанный чек, протягивает его мне.
— Возьмите, месье Раевский! Но только — вы, я надеюсь, понимаете — деньги есть деньги. Деньги любят счет. Вы должны составить ведомость с именами всех участников, и вы будете брать с них расписки!..
Конечно, я составил ведомость и, конечно, я брал расписки. В этих расписках значилось — такой–то, за участие в репетиции, пятьдесят копеек. Или — такой–то, за участие в спектакле, один рубль. Заплатил или получил — это уже никого не касалось, это уже было мое сугубо личное дело!
