Cпойлер
Вот есть алкоголик, который творит чудовищные дела и, рано или поздно, уничтожит себя самого. Кто является его настоящим другом? Тот, кто даст ему очередной стакан грязной сивухи, чтобы он снова забылся и замычал, размахивая культями? Или тот, кто не даст ему этот стакан, а направит на ряд очень тяжёлых и болезненных медицинских процедур, которые отрезвят его и лишат этого безумного алкоголического марева? Почему патриотами России считаются те, кто в эту Россию продолжает вливать стаканы тупой патриотической сивухи, которая позволяет не думать о будущем, создаёт полностью придуманное прошлое, ориентирует человека только на то, что он — часть свирепой стаи, обладающей огромными возможностями по унижению других стай и разрушению их жилищ? Я думаю, что подлинные патриоты, люди, которые действительно любят эту страну — это те, кто настаивает на череде длинных и серьёзных медицинских процедур, ведущих к отрезвлению от маразма.
О настоящей журналистике
Для того, чтобы возникла настоящая, сильная журналистика, сейчас есть самое главное условие — препятствие. Огромное количество препятствий, запретов, норм, законодательных сдерживаний. Реальной журналистике нужно, чтобы у неё было что нарушать. Как только у неё появляются барьеры, она начинает подпрыгивать довольно высоко и показывать необыкновенную резвость. Тогда и зарождается свобода слова, о которой сегодня так много скулят, но в отношении которой никто ничего не делает. Почему не делает — мне сказать сложно. В конце 80-х, когда возникла ситуация, приведшая, в результате, к крушению СССР, препятствий, запретов и препонов было ровно столько же, сколько и сегодня. Поэтому сейчас тому, кто дерзнёт, кто решится пойти против огромного количества нынешних запретов, может выпасть очень большой выигрыш. Да, риск велик. Да, можно получить размозжённую рожу, можно сесть в тюрьму. Но это всегда было можно. Из тысячи человек до финиша, может, доберётся только один, или вообще никого, но, извините, и ларец с сокровищами достаточно увесист для того, чтобы рискнуть. Правда, пока желающих как-то не находится. А представители старой гвардии — они, собаки, все переквалифицировались в публицистов. Я тоже теперь с гордостью говорю о себе — публицист. На самом деле, это всего лишь звёздочки на журналистских погонах. Есть блестящие публицисты — Юлия Латынина (не всегда могу слушать то, что она рассказывает про римскую империю, но всё равно преклоняюсь), относительный юный, но великолепный Аркадий Бабченко, который показывает всем пример журналисткой смелости. Тем не менее, этого недостаточно. Мы живём в ощущении отложенного кошмара, того, что он неизбежен — только непонятно, в какую секунду всё сдетонирует и посыпется. Но само по себе ничего не произойдёт, сидеть и надеется бессмысленно. Это из сегодняшнего дня кажется, что в конце 80-х всё было каким-то иным, что по фасаду советской идеологии уже бежали трещины, что всё разваливалось. На момент появления тех же «600 секунд» советская идеология была прочной, функционировали идеологические отделы обкомов, достаточно уверенно функционировал КГБ. Там тоже не последние дураки были и они понимали, чем эти игры со свободой слова могут закончиться. Поэтому противодействие было и жестоким, и организованным. Однако оно было сломлено и мы уже через несколько лет имели страну, которая, в общем-то, говорила и думала то, что она хочет.
О либералах и черносотенцах
У меня сейчас нет моего лагеря. Формально я нахожусь в нежных, как бы в почти братских отношениях с так называемыми либералами. Но я-то помню, как эти либералы, когда я сидел в Белом доме, палили в мою сторону из танков, как они писали коллективные письма с требованием закрыть «600 секунд». Я много чего помню. Сейчас, конечно, могу себе позволить такой милый смотр-конкурс: кто всё-таки гаже и отвратительнее — либералы или черносотенцы? Пока «выигрывают» черносотенцы, с огромный счётом… Меня часто спрашивают: когда произошла эта удивительная метаморфоза, когда из автора «Наших», из самого пламенного фашиста 90-х, вдруг образовался сегодняшний Невзоров? Могу сказать, что всё происходило нормальным эволюционным путем. Впрочем, я не знаю до конца, моя ли это была эволюция, или в большей степени эволюция того самого черносотенного лагеря, который я хорошо знал. В какой-то момент все мои товарищи из этого лагеря стали меняться, у них подозрительно резко начали вырастать шерсть и клыки. Люди, которые в начале 90-х сами жили под угрозой репрессий, конфискаций, закрытия редакций, которые, вроде бы, на своей шкуре испытали ужас ощущения близкого ареста и смерти, вдруг заявили себя хозяевами жизни и начали унижать всех остальных.
О пропагандистах «русской весны»
Все эти Шаргуновы и Прилепины — о них даже говорить скучно. Понятно, что это просто обслуга режима, которая перестанет быть нужной и интересной в одну секунду. Их просто слижет, сметёт, поскольку сами они ничего из себя не представляют. Назначили себя писателями, более того — искренне в это поверили… Понимаете, можно быть марионеткой, куклой на руке, но не подозревать о том, что в тебя вставлена чья-то лапа, которая тобой управляет — это уже кретинизм. Они всё-таки обязаны эти ощущения испытывать, хотя бы ректально.
О своих симпатиях
Не буду оригинальным, но из очень-очень многих людей, которые пытаются сейчас что-то из себя представлять в России, мне милей прочих псковский депутат Лев Шлосберг. Дело не в политике — я просто ценю мужество и знаю, что означает для человека тот набор поступков, на который он решается. Причём он ведь не мальчишка, который ищет славы, или какой-нибудь железки на грудь, или признания прессы. Нет, там всё гораздо серьёзнее.
О патриотизме
Я предельно жёстко отвергаю всё, что с патриотизмом связано. Патриотизм — это передоверие управления неким третьим лицам. Будучи маленьким, или восторженным, или очень доверчивым, или легко поддающимся на какие-то, скажем так, красивые идеологемы, ты заражаешься этими идеями и доверяешь внешнее управление собой. И не каким-то мифическим старцам, или мистическим фигурам, а спившимся, злобным, тупым, совершенно бессмысленным людям. Вот если говорить о факторах, которые меня переделали, то очень сильное влияние на меня оказали Чечня и чеченская кампания. Когда ты перешагиваешь через один труп, потом второй, потом третий, то поневоле спрашиваешь себя — а зачем, собственно, нужны были эти смерти? Почему этот мальчишка, которого я видел в сборном пункте в Толстой-Юрте, лежит теперь с багровым лицом, с червями в животе, и узнал-то я его только по странности причёски? Ради чего, ради кого? Кто обнаружил за собой право отправить его на смерть? А потом я видел тех, кто отправлял на смерть. Они все были убеждены, что выступают от имени Родины. Они верили в эту ахинею абсолютно искренне. Поэтому чем бы ни был патриотизм на самом деле, каким бы, возможно, хорошим и необходимым явлением — это то, что никогда нельзя развивать в детях. От этого нужно спасать, защищать и прятать. В противном случае, вы передаёте пульт управления их поступками и жизнями в руки опившегося коньяком мерзавца, который ткнёт кнопку просто по той причине, что у него есть палец, которым эта кнопка нажимается. Свирепая и хамская безжалостность в отношении людей является традиционной и всегдашней практикой России. Когда мы внушаем детям мысли о патриотизме — то мы, к сожалению, заранее обрекаем их на рабство этой системе. А эта система, подозреваю, вечна. Всё, что сейчас происходит, все эти 90 процентов, Володин, победивший ваш протестный интернет, который оказался бессилен перед примитивным ящиком — это, на самом деле, очень типичные и неизбывные штуки.
О ветеранах ВОВ и Сталине
Когда я снимал репортаж о ветеранах, тот самый, первый в Советском Союзе, абсолютно слезоточивый, с музыкой Нино Роты, когда из гноя, из подвала, из каких-то старых замызганных досок и тряпок вставали люди в орденах и медалях и позли к выходу — тогда я вместе со всеми рыдал по этому поводу. Совершенно не задумываясь над тем, что ведь они и сражались-то за то, чтобы сидеть в гное, в грязи и на досках. За то, чтобы терпеть измывательства власти, чтобы жить за колючей проволокой, чтобы вокруг было одно сплошное «нельзя». Они сражались именно за это! Если бы они были другими, то они сделали бы то, что надо было сделать в 45-м году: уничтожив одну гадину в Берлине, развернуться — и уничтожить вторую. Тем паче для этого было всё: полки, дисциплина, оружие. Была возможность полностью изменить свою собственную страну и получить не грязные доски в подвале и гноище, на котором предстояло валяться, а ту самую жизнь, которой они действительно были достойны. Потому что воинский подвиг, который они совершили, был весьма и весьма высоким. Но сработал рефлекс рабства. Не только у них, но и у всех тех чиновников в расшитых фуражках, которые назвались маршалами и генералами. Ни у кого даже мысли такой не возникло, что разобравшись с Берлином, надо разбираться с Кремлем.
